Валерий Крапивин: Барон Унгерн: Махакала как мост между желтой и белой расой
По воспоминаниям людей, знавших его близко, барон иступлено любил войну, как иные любят вино, карты и женщин. Такая страсть имела как генетическую – через предков, так и интеллектуальную (прежде всего, ницшеановскую) подпитку. По словам барона, в его жилах смешалась кровь германских крестоносцев, участников всех крестовых походов средневековья, основателей Тевтонского ордена, и кровь гуннов Аттилы, что якобы увековечено в самом родовом имени Унгернов. Были в его роду и алхимик, снискавший у боязливых соседей прозвище «брат сатаны», и пираты, грабившие суда в Балтийском море и даже у берегов Индии.
Впервые на Восток потомок германских крестоносцев попал в возрасте 17 лет, когда добровольцем ушел на русско-японскую войну. Там на сопках Маньчжурии ему не удалось по-настоящему насытить свою страсть к боевым подвигам. Культ героического толкнул его в 1913 году в Монголию. В Кобдо, на западе страны, боровшейся в ту пору за независимость от Китая, барон на свой страх и риск успел поучаствовать в авантюрных деяниях загадочного Дамби-Джамцан-ламы (или просто Джа-ламы), еще одного человека, с головой погруженного в восточную мистику. Юрий Рерих всерьез считал, что этот свирепый воин-ламаист был посвящен в таинства тантрической магии. По официальным русским источникам, он считался астраханским калмыком Амуром Санаевым, однако в Монголии этот человек-загадка объявился как новое перерождение Амурсаны – ойратского князя, который в 1755 году поднял восстание против цинской империи, создал Джунгарское ханство, а после его разгрома бежал в Россию, где и умер от оспы в Тобольске. С тех пор монголы ждали его возвращения с севера – страны мертвых, откуда в мир живых приходят великие герои прошлого. В 1914 году Джа-лама, это слишком непредсказуемое «новое воплощение Амурсаны», перестал устраивать российские власти, заинтересованные в умиротворении Монголии и нормализации отношений с Китаем, где рухнула маньчжурская династия Цин и начались затяжные смуты. Монаха-воина упекли в русскую тюрьму, откуда он вышел только после отречения последнего российского монарха от престола.
Монголия затихла в зыбком перемирии, и барону Унгерну теперь там было делать нечего. Впрочем, начало первой мировой войны развеяло его «скуку». Вновь в монгольских степях эти два мистика сошлись только в конце 1920 года. Мировые потрясения, спалившие две великих империи – Российскую и Германскую, породили одержимость барона восстановить все разрушенные троны. Причем не только те, на которых еще совсем недавно восседали Романовы и Цини, но и тот, с которого сурово правил миром Чингисхан.
Какое-то время в Монголии у него был весьма опасный конкурент – еще один «северный спаситель» монгол, воплощение Амурсаны, «славный и непобедимый воин» Хас-Батор, сражавшийся под красными знаменами с черной свастикой бок о бок с русскими большевиками. Он был таким же скверным воплощением Амурсаны, как и Джа-лама: в 1921 году белогвардейцы отряда Кайгородова, союзника Унгерна, отрубили ему голову. Красные знамена с черными свастиками больше не использовались в качестве боевых стягов революционными монголами.
Большинство своих русских соратников, заброшенных судьбой в Даурию и Монголию, потомок германских крестоносцев презирал. В среде русских офицеров он всегда был белой вороной. Барон П. Н. Врангель, под чьим началом Унгерн служил в 1-м Нерчинском полку, весьма нелестно отозвался о своем странном подчиненном, похожем в чем-то на одержимого юродивого: «Он не офицер в общепринятом значении этого слова, ибо он не только не знает самых элементарных правил службы, но сплошь и рядом грешит и против внешней дисциплины и против военного воспитания – это тип партизана-любителя, охотника-следопыта из романов Майн Рида. Оборванный и грязный, он спит всегда на полу, среди казаков сотни, ест из общего котла и, будучи воспитан в условиях культурного достатка, производит впечатление человека совершенно от них оторвавшегося. Тщетно пытался я пробудить в нем сознание необходимости принять хоть внешне офицерский облик». Более верно было бы назвать его «сверхчеловеком» ницшеановского толка, уверовавшего в шпенглеровский закат Европы и сделавшего ставку на варварский Восток.
На суде в Новониколаевске (нынешнем Новосибирске) 15 сентября 1921 года барон заявил, что не считает себя «русским патриотом, а считает себя сторонником желтой расы». Его культ героического был созвучен тому массовому водушевлению, который при Гитлере сотрясал Германию. В романе Ивана Наживина «Неглубокоуважаемые», опубликованном в китайском Тяньцзине в 1935 году, слова о германском повороте к язычеству вполне можно отнести и к барону Унгерну:
« — Этот поворот к язычеству в Германии знак времени… — говорил голос, который показался Андрею Ивановичу знакомым. – Уж если такие люди, как генерал Людендорф, заговорили о культе Вотана, это значит многое.
— Да не перебивайте же! – нетерпеливо перебил другой, тоже как будто знакомый, голос. – Читайте…
— «Символом германской религии должно стать, по Бергману, сочетание образов Героя и Матери, соответствующих двойственности пола… — начал кто-то чтение. – Христианство оскорбило это начало: фигура Распятого не являет здоровой и естественной мужественности. Германская религия противопоставляет бесчеловечному образу Христа своего Героя».
Главными разрушителями великих монархий Унгерн считал евреев.
Ни один белый генерал не призывал к тотальному походу против мирового еврейства, о чем грезил этот сторонник желтой расы. Его ближайший соратник по борьбе с большевиками на Дальнем Востоке, атаман Григорий Семенов, который, кстати, присвоил барону звание генерал-лейтенанта, никогда не страдал антисемитизмом. В его Забайкальском войске существовала даже особая Еврейская рота из «казаков иудейского вероисповедания». Расовую доктрину русских фашистов в Маньчжурии атаман осуждал как нездоровое увлечение итальянской и немецкой модой.
Унгерн никогда не был прагматиком. «Самое наивысшее воплощение царизма, — писал он, — это соединение божества с человеческой властью, как был богдыхан в Китае, богдо-хан в Халхе (Северная Монголия в отличие от Внутренней Монголии, которая на правах провинции входит в современный Китай) и в старые времена русские цари».
В Новониколаевске уже осужденный на расстрел барон признался: «Моя идея – создать кочевую монархию от Китая до Каспийского моря. Я за монархию. Без послушания нельзя. Николай I, Павел I – идеал всякого монархиста. Нужно жить и управлять так, как они управляли. Палка прежде всего. Народ стал дрянной, измельчал физически и нравственно. Ему палку надо. Вообще белые никуда не годятся. Я за желтых. Желтые, несомненно, победят. У меня жена китаянка. Я за желтых».
С большевиками Унгерн разговаривал как можно проще, не вдаваясь в восточную мистику. Его женитьба в августе 1919 года в Харбине на маньчжурке, в которой якобы текла «династическая кровь» цинских монархов, была еще одной политической авантюрой барона, не имевшей никакого практического смысла. Такой же, как идея создания в Забайкалье среди русских и бурятских казаков ордена военных буддистов, члены которого помимо прочего должны были давать обет безбрачия.
В ламаизме его магически притягивало именно то, что сохранилось в этой «желтой вере» от добуддийских шаманских обрядов. В частности, мистерия цам, зародившаяся еще в бронзовом веке, культ гневных «защитников закона» докшитов с их устрашающими каннибальскими атрибутами – диадемами из человеческих черепов, плащами из свежесодранной человеческой кожи, бусами из человеческих костей. Главный докшит – владыка ада Чойджал – был порождением шаманских мистерий тибетской религии бон, которая долгое время сосуществовала в Тибете с кротким буддийским учением, где свято соблюдался принцип ахимсы – не причинении вреда живому. Принцип ахимсы Унгерн оставил толстовцам, а сам искал свои кровавые истины среди докшитов. Некоторые монголы видели в нем воплощение одного из них – бога войны Джамсарана.
В 1935 году в харбинском журнале «Луч Азии» в нескольких номерах печаталась статья о легендарном бароне, в которой отразился неумирающий миф об Унгерне: «В Маньчжурии, среди сподвижников и друзей барона, и теперь еще не заглохли рассказы о том, что в Верхнеудинске и Иркутске, под именем барона Унгерна, в клетке привезен был не подлинный барон, а лишь лицо, похожее на него. <…> Каждому, знавшему барона и верящему, что он жив, Роман Федорович может представиться лишь в образе монаха одной из горных тибетских обителей, где он ищет нирваны для своей мятущейся средневековой души, или же выжидает благоприятного момента к тому, чтобы снова поднять священное желтое знамя со знаком Чингисхана (свастика)». Годом ранее все в том же Харбине появился в свет сборник рассказов Альфреда Хейдока «Звезды Маньчжурии», где имя барона Унгерна было помянуто несколько раз. Если в рассказе «Храм снов» мистик-боец за кочевую монархию от Китая до Каспия присутствовал мельком, в бредовом сновидении, как бесплотный призрак, то в другом рассказе – «Безумие желтых пустынь» — Унгерн был главным смысловым центром повествования: «Имя Унгерна носил худой человек. У него были усы скандинава и душа «берсеркера». На пасмурном Балтийском море его предок водил пиратское судно на абордаж и тяжелым молотом сплющивал шлемы, вместе с черепами их носителей. Предок любил дробный стук стрел о щиты и рев, издаваемый бычьими глотками пиратов при атаке: это возбуждало ярость и повергало его в кипящую пену безудержного буйства, когда сокрушающие удары вызывали восторг, распирали грудь и наливали кровью холодные глаза. В двадцатом веке в далеком потомке возродился этот предок. Его отправили в школу, приучили к суровой дисциплине и заставили носить бесцветную личину рядового офицера. Год за годом тянулась эта жизнь, не дававшая ему удовлетворения. Душа тосковала. Смотрела жадными глазами в сторону пустыни и рвалась с цепей… Он сбросил цепи, когда в Россию пришло Великое Безумие. С тех пор он стал тем, кого называли Даурским бароном и кто затем сделался кратковременным властителем Монголии. Он оставил кроткого Христа, потому что ему ближе было друидическое поклонение силам Земли, Одину, Валгалле и страшилищам – кумирам Тибета. Одного он никогда и никому не прощал – нарушения его законов».
Арсений Несмелов
БАЛЛАДА О ДАУРСКОМ БАРОНЕ
К оврагу,
где травы рыжели от крови,
где смерть опрокинула трупы на склон,
папаху надвинув на самые брови,
на черном коне подъезжает барон.
Он спустится шагом к изрубленным трупам,
и смотрит им в лица,
склоняясь с седла, —
и прядает конь, оседающий крупом,
и в пене испуга его удила.
И яростью,
бредом ее истомяся,
кавказский клинок,
— он уже обнажен, —
в гниющее
красноармейское мясо, —
повиснув к земле,
погружает барон.
Скакун обезумел,
не слушает шпор он,
выносит на гребень,
весь в лунном огне, —
испуганный шумом,
проснувшийся ворон
закаркает хрипло на черной сосне.
И каркает ворон,
и слушает всадник,
и льдисто светлеет худое лицо.
Чем возгласы птицы звучат безотрадней,
тем,
сжавшее сердце,
слабеет кольцо.
Глаза засветились.
В тревожном их блеске —
две крошечных искры.
два тонких луча…
Но нынче,
вернувшись из страшной поездки,
барон приказал:
Позовите врача!
И лекарю,
мутной тоскою оборон,
( шаги и бряцание шпор в тишине),
отрывисто бросил:
Хворает мой ворон:
увидев меня,
не закаркал он мне!
Ты будешь лечить его,
если ж последней
отрады лишусь — посчитаюсь с тобой!..
Врач вышел безмолвно,
и тут же в передней,
руками развел и покончил с собой.
А в полдень,
в кровавом Особом Отделе,
барону,
— в сторонку дохнув перегар —
сказали:
Вот эти… Они засиделись:
Она — партизанка, а он — комиссар.
И медленно,
в шепот тревожных известий, —
они напряженными стали опять, —
им брошено:
на ночь сведите их вместе,
а ночью — под вороном — расстрелять!
И утром начштаба барону прохаркал
о ночи и смерти казненных двоих…
А ворон их видел?
А ворон закаркал? —
барон перебил…
И полковник затих.
Случилось несчастье! —
он выдавил
(дабы
удар отклонить —
сокрушительный вздох), —
с испугу ли, —
все-таки крикнула баба, —
иль гнили объевшись, но…
ворон издох!
Каналья!
Ты сдохнешь, а ворон мой — умер!
Он,
каркая,
славил удел палача!…
От гнева и ужаса обезумев,
хватаясь за шашку,
барон закричал:
Он был моим другом.
В кровавой неволе
другого найти я уже не смогу! —
и, весь содрогаясь от гнева и боли,
он отдал приказ отступать на Ургу.
Стенали степные поджарые волки,
шептались пески,
умирал небосклон…
Как идол, сидел на косматой монголке,
монголом одет,
сумасшедший барон.
И шорохам ночи бессоной внимая,
он призраку гибели выплюнул:
Прочь!
И каркала вороном —
глухонемая,
упавшая сзади,
даурская ночь.
————————
Я слышал:
В монгольских унылых улусах,
ребенка качая при дымном огне,
раскосая женщина в кольцах и бусах
поет о бароне на черном коне…
И будто бы в дни,
когда в яростной злобе
шевелится буря в горячем песке, —
огромный,
он мчит над пустынею Гоби,
и ворон сидит у него на плече.